Субъект инкорпорировал плохую мать как внутренний объект

Дональд Винникотт о том как стать достаточно хорошей матерью

Дональд Винникот является значимым теоретиком школы объектных отношений, и именно его вклад в психоанализ мы и обсудим в данном видео. В начале своей психоаналитической деятельности Винникот развивал идеи Мелани Кляйн, однако со временем переосмыслил кляйнианскую школу и выступил против её радикализма в психоанализе.

Винникотт отстаивал точку зрения, согласно которой влечения, которые Фрейд ставил во главу угла вообще не играют в развитии личности особой роли. Все дело в том, как развиваются отношения. По мнению Винникотта младенец появляется на свет с уже существующей потребностью в отношениях, но вот готовность к ним, способность их строить – это то, что появляется со временем. И именно в процессе отношений формируется Я человека или его Селф, которое Винникот и рассматривает как основу своей теории.

Стадии развития объектных отношений

Если Я является продуктом объектных отношений, то и развивается Я в процессе развития этих самых отношений, а точнее в процессе развития зависимости от объекта. Таким образом выделяется три стадии такой зависимости.

1. Абсолютная зависимость. Первый период развития можно охарактеризовать таким следующим тезисом Винникота: такого явления, как младенец, не существует, существует только «младенец и мать» или «младенец и объект»). Эта формула наиболее ярко проявляется в первые недели жизни ребенка. Первичное состояние зависимости от объекта, которое существует на этой ранней фазе, Винникот называет абсолютной зависимостью, т.е. младенец нежизнеспособен без материнской поддержки. Эта зависимость является абсолютной именно потому, что сам младенец о ней даже не подозревает. На этой стадии для него не существует объекта: материнская грудь – это он сам, материнские руки – это он сам. По формулировке Винникотта: первый объект есть субъект. Здесь проявляется отличие концепций Винникотта и М.Клайн, согласно которой грудь изначально расщепленная и является одновременно объектом любви и агрессии. У Винникота грудь целостна – она является целостным продолжением младенца, и представляет для младенца просто основу бытия, а вовсе не объект для его агрессивных нападений.
2. Персонализация или относительная зависимость (6 мес. – 2 года). Постепенно для ребенка появляется то, что не относится к его Я, когда для него начинает выделяться мир объектов, ребенок начинает ощущать свою зависимость, и в нем сразу же появляется стремление к независимости. Появляется мир объектов, и абсолютная зависимость сменяется относительной.
3. Этап объектных отношений (с 2-х лет). Ребенок полностью дифференцирует себя от объекта, а сам объект начинает сохранять постоянство в удалении от ребенка

Границы между этими стадиями очень приблизительны и могут наступать в разные сроки. При этом стадия относительной независимости не заканчивается никогда. Независимость может быть только достаточной для того, чтобы человек чувствовал себя счастливым.

Теперь же мы подробнее обсудим механизмы прохождения каждой из стадий

Достаточно хорошая мать и «Холдинг»

Одно из основных понятий, которое Винникотт ввел в психоанализ это – достаточно хорошая мать – мать, которая способна после рождения ребенка погрузиться в состояние, которое называется нормальная материнская озабоченность. И именно достаточно хорошая мать является гарантом прохождения первой стадии для ребенка.

Винникотт связывал ее с особым чувствительным состоянием, которое возникает у матери ещё во время беременности и длится несколько месяцев после родов. Оно позволяет женщине «настроиться» на ребёнка и подобрать подходящий только для него способ заботиться о нём. Это состояние, в котором мать переживает своего собственного младенца как продолжение самой себя. В итоге потребность матери покормить младенца грудью появляется синхронно с потребностью младенца в материнской груди.

Этот процесс становится периодичным, циклы синхронизируются и тогда младенец получает следующий неоценимый опыт: как только у меня появилось желание, сразу появилось нечто, с помощью чего это желание удовлетворено. И в этом акте младенец переживает чувство всемогущества. Именно такое взаимодействие с матерью закладывает основу чувства, что мир обладает свойством предсказуемости, что становится основой базового доверия к миру.

Для определения процесса такой заботы Винникотт придумал широкий термин «холдинг».

Холдинг — это «ансамбль» внимания, которым ребенок окружен с рождения. Он состоит из суммы ментального и аффективного, сознательного и бессознательного в самой матери, а также в ее внешних проявлениях материнской заботы.

Родители не только пытаются защитить ребенка от травмирующих аспектов физической реальности, но они также пытаются оградить его душевный мир от встреч с чрезмерно сильным чувством беспомощности. В этом и состоит холдинг.

Холдинг, согласно Винникотту, формируется во время общения матери и ребёнка благодаря естественным знаниям женщины, «которых ей не почерпнуть из книг». Она чувствует, когда и как младенца нужно взять на руки или положить, не трогать или перевернуть.

Предсказуемость матери и ощущение контроля является основной для формирования объекта, так как ребенок, ощущая безопасность, может позволить объекту существовать отдельно от него.

Если же мать не является достаточно хорошей, если она не способна улавливать его потребности, тогда ребенок частично будет получать кормление, когда он этого не хочет, и напротив, не получит, когда желание возникло. Это и будет преждевременным вторжением реальности в мир фантазии.

Однако, как воздействие плохой матери не являются полезным для ребенка, так и воздействие идеальной матери, которая мгновенно удовлетворяет все его потребности не может быть адекватным. И здесь Винникотт говорит об оптимальном уровне фрустрации.

Между матерью и ребенком происходят некоторые несовпадения, они являются источником первых, очевидных переживаний отдельности и реальности. Материнский объект, который обычно удовлетворяет, ощущается как находящийся на некотором, но не слишком большом, расстоянии от субъекта, ребенка.

Здесь же включается и агрессия самого ребенка, которая в концепции Винникота рассматривается как созидательное начало.

Изначально ребенок воспринимает объект как часть своего Я. Чтобы проверить объект на устойчивость, он перемещает его за границы своего Я, по сути, уничтожает.

Когда ребенок это делает и обнаруживает, что, несмотря на это агрессивное поведение, объект все-таки не уничтожился, это означает, что объект надежен, ему можно доверять и с ним можно строить отношения.

Винникотт писал о том, что у детей с определенного возраста самая любимая игра – это чтобы что-то спрятать, а потом найти («секретики»). Закапывание – это, на бессознательном языке, уничтожение. Мы уничтожаем что-то, а потом с огромным удовольствием обнаруживаем, что оно не уничтожено, оно существует, оно вынесло нашу агрессию.

В атмосфере надежности, которую мать уже доказала, ребенок может использовать «дорожки памяти» предыдущего удовлетворения, таким образом создается промежуточное пространство между субъективной и объективной реальностью.

В этом иллюзорном пространстве возможно формирование репрезентации материнского объекта — символа, который может замещать реальную мать на определенное время и Это делает переносимой дистанцию и отсрочку удовлетворения.

Таким образом, создается образ хорошего объекта, который присутствует во внутреннем мире ребенка и является опорой для того, чтобы вынести опыт существования как отдельного существа.

Переходные объекты и иллюзорное пространство

Формирование символического пространства с помощью достаточно хорошей матери позволяет ребенку перейти на следующую стадию развития – стадию относительной зависимости.

Винникотт выдвинул предположение о существовании переходной между объективной и субъективной реальности. Эта область получила у Винникотта название зона непосредственного опыта.

Когда младенец появляется на свет, он какое-то время существует только в своей внутренней реальности. Внешней реальности для него пока нет, он от нее оторван. От этого субъективного мироощущения он должен перейти к принятию окружающей реальности как таковой.

Винникотт утверждал, что такой переход ни в коем случае не может совершиться одномоментно, иначе это была бы предельная из возможных травм для ребенка. Этот переход должен совершаться постепенно, и зона непосредственного опыта является той переходной зоной, через которую можно постепенно принять окружающий мир. И в этом по мнению Винникота ребенку помогают так называемые транзиторные или переходные объекты.

Винникотт наблюдал детей с самого рождения. Он обратил внимание, что, начиная с определенного момента, обычно в 3-4 месяца, ребенок начинает тянуть в рот те предметы, которые оказываются доступны – игрушки, уголок одеяла или подушки, т.е. ребенок начинает вплетать в границы своего Я предметы, которые на самом деле продолжением его Я не являются.

Эти первые объекты, используемые ребенком, и получили у Винникотта название переходных объектов. Переходный объект спасает ребенка от депрессивного состояния и помогает ему нетравматично переносить периоды, когда мамы рядом нет. Это и есть тот объект, который постепенно обеспечивает ему принятие окружающего мира.

На ранней стадии переходным объектом выступает кусочек одеяла, потом – любимая игрушка, которую ребенок начинает таскать с собой повсюду. А у взрослых переходным объектом служат фотографии и вещи напоминающие о других людях.

Надо понимать, что переходный объект ни в коем случае нельзя отнимать у ребенка насильно, он в нем нуждается, это значит, что его окончательная сепарация от окружающего мира еще не произошла.

Переходный объект является одним из видом так называемых иллюзий, наполняющих срединную зону.

Иллюзия – это то, что сознательно воспринимается субъектом, как отличное от реальности, но при этом наделено всеми свойствами такой реальности.

И если сначала иллюзия – это игрушка, то позднее для детей такой иллюзией становится игра. Например, когда дети играют в войну – т.е., играют во взрослых, они сознательно отдают себе отчет, что это не война, и никто никого не убивает, но они испытывают все эмоции, как если бы это было на самом деле.

Винникотт подчеркивал, что реальность сама по себе настолько невыносима, что без подстраховки иллюзией не может быть принята нетравматично.

Сначала ребенку кажется, что все вокруг – это продолжение его самого. Принятие реальности происходит следующим образом: ребенок в своей фантазии сначала творит мир объектов вокруг себя, а потом, убедившись в его безопасности, позволяет ему существовать. А чтобы убедиться в безопасности мира объектов, нужно чтобы он обладал качеством предсказуемости, также как и постепенно удаляющаяся мать.

Травма реальностью и Расщепление Я

Как уже было сказано идеальное развитие проходит именно в иллюзорном пространстве. Сначала ребёнок формирует иллюзию всемогущества и управления матерью, что создает для него ощущение стабильности, затем он воплощает иллюзию самой матери в переходных объектах. Но что произойдет если эта самая иллюзия встретиться с реальности. Произойдет то, что Винникот и называл травмой.

Реальность – это то, обо что разбиваются любые иллюзия, усилия и надежды. Например, представьте себе поездку в метро. Никогда нет гарантии, что не произойдет теракта, но мы не боимся, потому что в каждом из нас живо ощущение всемогущества наших желаний: взрыва не произойдет, потому что мы этого не хотим. Если же теракт действительно произойдет, то это будет вторжением реальности в область фантазий, с которой мы ничего не сможем сделать и тогда желание ездить в метро может отпасть надолго.

Мы доверяли миру, потому что он был предсказуем, и вдруг мир утратил чувство предсказуемости, и мы на какое-то время перестаем ему доверять.

Так что же происходит, если вторжение реальности все-таки имеет место в процессе развития?

Винникотт пишет, что происходит расщепление Я на две части, каждая из которых действует по своему сценарию примерно, как в теории когнитивного диссонанса.

1. Первая возможная реакция на неотвратимую реальность – это отказаться от ее восприятия и уйти в мир образов и фантазий и тогда, по мы, по сути, будем говорить о психотическом потенциале.
2. Другой вариант – это приложить все возможные усилия, чтобы сделать реальность безопасной для себя, и по мнению Винникота это воплощается слиянии с реальностью и конформизме, когда человек начинает выполнять все ее требования, даже в ущерб своим желаниям.

Можно допустить, что в каких-то случаях тот или иной сценарий охватит всю личность целиком, но это происходит крайне редко. Чаще случается именно расщепление, и одна часть личности действует по психотическому сценарию, а другая – по сценарию максимального приспособления к реальности.

В итоге существует внутренняя часть Я, которая не поддерживает с реальностью никаких отношений, и обращенная к миру оболочка, которая никак не соотносится с реальностью внутренней, а занята только построением отношений с внешней средой. Возникает изоляция, связь между ними теряется и образуется то, что Винникотт назвал ложной самостью

Ложная самость

Ложная самость – это состояние человека, который чувствует необходимость не столько жить, сколько выживать, занимая предельно конформистскую позицию.

Все его усилия направлены на максимальное приспособление к существующим условиям. Такой человек может выглядеть социально очень успешным, он может в жизни многого добиться, но про таких людей говорят: он страдает, и сам об этом не подозревает.

За счет этого максимального приспособления к реальности его истинный творческий потенциал остается не реализованным, так как он основан прежде всего на фантазии. А у него фантазии как элемент внутреннего мира оказались вычеркнутыми из его реальной жизни.

Ложная самость может быть двоякой:

1) как маска, т.е. человек может осознавать в себе определенный творческий потенциал, который остается нереализованным;

2) ложная самость может пропитывать человека насквозь, тогда о своем потенциале он сам не подозревает.

Иногда, чтобы понять, что у человека под ложной самостью скрыта истинная, нужно, чтобы жизнь его поставила в стрессовую ситуацию, или это может открыться в процессе анализа.

Терапия

Согласно Винникотту, классическая техника интерпретаций, подходящая невротическим анализантам, не годится для субъектов с дефицитом в раннем эмоциональном развитии: эти анализанты нуждаются в конкретном аффективном опыте, посредством которого они могут регрессировать для того, чтобы пойти по новому пути

Основной принцип терапии по Винникоту состоял в регрессии пациента к детскому состоянию и переноса на терапевта значимого объекта. Идея состояла в том, чтобы заместить предыдущие отношения и помочь клиенту наконец выделить реальный объект в виде личности терапевта на фоне фантазий и виде переноса образа отца или матери.

Для этого Винникот удовлетворяет потребности, которые возникают у клиента в переносе, в том числе – потребностей в нападении, в атаке.

Как объект переноса терапевт подвергается попыткам уничтожения, и если он не позволяет себя уничтожить, он превращается для пациента в реальный объект, с которым можно строить реальные отношения.

Терапия становится игрой, ведь терапия тоже принадлежит зоне непосредственного опыта. В этом процессе клиент одновременно осознает, что перед ним сидит не его отец, но он ведёт себя так, как если бы это был мой отец. И это позволяет клиенту корректировать его опыт

Винникотт говорил, что терапия действенна до тех пор, пока она остается в рамках игры. Если она уходит в сферу магических фантазий или, наоборот, в сферу реальности – она перестает быть терапией.

Каракули

Винникотт также известен своей арттерапевтической методикой под названием Каракули.

В этой игре терапевт проводит произвольную линию, которую затем продолжает ребенок. Затем ребенку предлагается выделить из общего фона отдельные объекты и рассказать свои ассоциации, возникающие по их поводу.

В частности, описан такой случай работы Винникота с ребенком со сросшимися пальцами.

В начале Винникотт нарисовал небольшую каракулю на листке бумаги и предложил ребенку продолжить нарисованную линию. После первой же каракули ребенок сразу же сказал: «Это нога утки».

Можно было предположить, что он хочет поговорить именно о своем недуге, и тогда психолог дорисовал каракулю до ноги утки, а ребенок нарисовал рядом вторую ногу. А затем ребенок уже нарисовал целую утку, плывущую по озеру, тем самым он видимо хотел передать позитивные качества утки, после чего он нарисовал еще и рожок. Мальчик рассказал о том, что он умеет немного играть на пианино., но так как речь шла о его заболевании, можно было предположить, что он связал свой недуг с игрой на инструменте. Он сказал, что любил музыку и хотел бы играть на флейте. Учитывая, что ребенок был веселым и с чувством юмора, Винникотт сказал, что утке должно быть сложно играть на флейте, и ребенок засмеялся.

Этот небольшой пример на самом деле хорошо описывает суть методики, которая позволяет провести определенную диагностику и даже получить терапевтический эффект.

Очевидно, что мальчик не был готов признать свое заболевание и это его волновало, однако через такие каракули вполне было возможно помочь ему принять реалистичный образ самого себя и отыграть эмоции с ним связанные.

Заключение

Винникотт оказал влияние не только на психоанализ, но и на психологию в целом, что выразилось прежде всего в его заявлении о том, что необходимо наконец отстать от мамочек со своими психологическими советами.

Однако, и в рамках психоанализа он стал очень значимой личностью предложив новый подход в рамках теории объектных отношений.

Ему удалось в определенной мере описать процесс развития объектных отношений, а также такой механизм как холдинг, который сейчас также зовут контейнированием и который входит в современный список защитных механизмов, хотя понимается разными авторами абсолютно по-разному. Об этом мы, кстати, и будем говорить в следующем видео.

© YouTube, Сайт (консультации), Запись на консультацию (WhatsApp) — 8-926-105-54-96 (SMS)

Материнская грудь

М. Кляйн отмечала, что материнская грудь — это первичный объект, который интроецируется, укореняется в эго, т.е. закладывает основу удовлетворительного развития. При доминировании оральных импульсов в более глубоком смысле ощущается как сама жизнь. Психическая и физическая близость с удовлетворяющей грудью восполняет потерянное пренатальное единство с матерью и дает чувство безопасности. Доставляет ли матери удовольствие уход за ребенком, кормление — это факторы влияют на способность ребенка принимать молоко с удовольствием и интернализировать хорошую грудь. Таким образом, грудь — прототип материнской заботы, доброты, терпения, щедрости и творчества. Это то, что позволяет ребенку прожить чувство надежности, доверия и способности полагаться на добро.

Самым первым объектом зависти, согласно М. Кляйн, становится кормящая грудь. Она обладает всем изобилием, молоком, любовью; кроме этого всегда что-то оставляет себе.

В результате возникают переживания обиды, ненависти ребенка, нарушения отношений с матерью. Ситуация депривации приводит к росту жадности и тревоги, у ребенка возникают фантазии о неистощимой груди как самом сильном своем желании. Возрастает зависть. Ребенок переживает: грудь его обделяет, она становится плохой, так как удерживает молоко, любовь и заботу. Он ненавидит и завидует ей. Но при щедрой груди тоже возможна зависть, так как этот дар кажется недостижимым ребенку. Из-за переживаний зависти младенец не способен установить хороший внутренний объект. Актуализация хорошего внутреннего объекта (груди) порождает чувство благодарности и щедрости. Жадность, ревность, зависть — результат интроецированого плохого объекта. Это признание и удовлетворение желания подтверждает существование. Быть признанным — значит существовать. Желать — значит существовать. Интроецированный плохой объект закладывает формирование дефицитарной идентичности.

М. Кляйн, как и Лакан, займется "конструированием" структуры субъекта и поля воображаемого, проблемой структурализации объектных отношений, архаической ролью эдиповой связи, параноической позицией сознания человека.

Интроективная идентификация

Так называется процесс идентификации, осуществляемый путем вбирания человеком внутрь внешнего объекта или его отдельных частей, свойств, характеристик. Представления об интроективной идентификации содержались в работе Фрейда "Толкование сновидений", в которой были высказаны идеи об истерической идентификации и идентификации в сновидениях. В частности он показал, что истерическая идентификация может осуществляться на основе имитирования того состояния, например припадка, которое имеет место у другого человека.

Отталкиваясь от этих идей, Ференци провел различие между двумя механизмами — проекцией и интроекций. Он исходил из того, что в отличие от параноика, проецирующего свое либидо на других людей, невротик принимает в свое Я часть внешнего мира и делает его предметом бессознательной фантазии. В работе "Интроекция и перенесение" он писал:

"Невротик постоянно находится в поисках объектов, с которыми он может себя идентифицировать, на которые можно переносить свои чувства и, следовательно, включить эти объекты в круг своих интересов, интроецировать". Тем самым Ференци одним из первых описал феномен интроективной идентификации. Он высказал предположение, согласно которому первая объектная любовь и первая объектная ненависть — это корни любой будущей интроекции.

Идеи Ференци об интроективной идентификации получили дальнейшее развитие у М. Кляйн, которая проходила у него курс лечения. Согласно ее взглядам, агрессивные побуждения младенца способствуют развитию параноидно-шизоидной и депрессивной позиции. Последняя как раз и сопровождается интроективной идентификацией, благодаря которой ребенок овладевает внешними объектами и вбирает их внутрь себя. При этом интроективная идентификация выполняет как бы две функции: путем вбирания в себя "хорошего" объекта происходит защита ребенка от присущих ему деструктивных импульсов. Благодаря идентификации с "плохим" объектом внутренний образ его сохраняет в фантазии ценные свойства и качества внешнего объекта. Поскольку главным объектом для ребенка является грудь матери, то посредством интроективной идентификации предшествующее расщепление на "хорошую" и "плохую" грудь становится не столь острым и у ребенка развивается способность к восприятию внешнего объекта в его целостности. По словам М. Кляйн, когда ребенок становится способным воспринимать и интроецировать мать как личность (или, иначе говоря, как цельный объект), происходит усиление идентификации с ней. Таким образом, осуществляется идентификация посредством интроекции.

При проекции субъект наделяет объект теми свойствами и качествами, которыми обладает сам. При интроекции человек как бы вбирает в свою психику представления о части внешнего мира, превращает их в объект бессознательного фантазирования. Действует с оглядкой на внутренний образ, возникший в результате интроекции. Если параноик проецирует вовне из своего Я возможно большую часть внешнего мира и делает его сюжетом бессознательных фантазий, то невротик, как считал Ференци, озабочен поисками объектов, которые он мог бы втянуть, интроецировать в круг своих интересов. Невротическая интроекция рассматривалась Ш. Ференци в качестве крайнего вида психического процесса, имеющего место в каждом нормальном человеке. Различие усматривалось лишь в том, что у здорового больного часть его интроекций протекает сознательно, в то время как у невротика они в большинстве случаев вытеснены, изживаются в бессознательных фантазиях. И опытный врач может узнать о них только косвенным, символическим образом.

В содержательном плане процессы идентификации и интроекции выступали у Ференци как однозначные. С точки зрения Фрейда, интроекция тесно связана с идентификацией, как одной из форм эмоциональной связи человека с объектом его внимания. В процессе идентификации человек стремится быть похожим на того, к кому испытывает особые чувства привязанности, будь то любовь, обожание, поклонение. Благодаря интроекции человек как бы превращается в тот объект, с которым он себя идентифицирует. Человек может утратить объект своей привязанности. Однако интроекция этой объекта вовнутрь самого себя оказывает соответствующее воздействие на его поведение. Особенно наглядно этот процесс можно наблюдать на примере маленьких детей. В игровой форме дети часто отождествляют себя с каким-либо животным. Они говорят своим родителям или сверстникам, например: "Я лошадка", "Я щенок". При этом дети подражают тому или иному животному, принимают характерные для них позы, издают соответствующие звуки.

Аналогичные картины подражания животным, отождествления себя с ними могут наблюдаться не только в процессе детской игры. Ребенок абсолютно серьезно может включить в себя любимый, но в силу различных обстоятельств жизни утраченный объект своей привязанности. В одной из своих работ Фрейд привел в качестве примера наблюдение, описанное в психоаналитическом журнале. Речь шла о ребенке, который сильно переживал по поводу утраты любимого котенка. Это переживание привело к тому, что ребенок не только отождествил себя с котенком, но и всем своим поведением показывал, что он теперь стал этим котенком. Ребенок капризничал, не хотел есть за столом, ползал на четвереньках.

Интроекция объекта субъектом свойственна не только детям, но и взрослым. Типичным примером может служить меланхолия взрослого человека, считающего реальную или воображаемую потерю любимого объекта причиной своего подавленного состояния. В этом человек упрекает самого себя за то, что произошла утрата объекта. Он обвиняет себя во всевозможных грехах, унижает собственное Я. Тень объекта, по выражению Фрейда, оказывается отброшенной на человека. Интроекция объекта проявляется в явной форме. Благодаря интроекции в психике человека возникают различные образы и представления, оказывающие воздействие на его жизнедеятельность. Эти образы и представления становятся неотъемлемой частью человека, превращаются в идеал-Я или Сверх-Я.

В классическом психоанализе понятия идеала-Я и Сверх-Я тесно связаны с интроекцией. Объект привязанности вбирается во внутрь психики, становится на место его Я. Он оказывается не только включенным во внутренний мир человека, но и активно действующим в качестве некоего идеала или инстанции, контролирующей его мысли и поведение. Прежние отношения между внешним объектом и человеком перерастают в отношения между образовавшимся в результате интроекции идеалом-Я и Я, ставшим объектом воздействия со стороны этого идеала. Внутренний мир человека, его психика становятся ареной противостояния различных сил.

Процесс интроекции приводит к изменениям в психике человека. Его Я как бы расщепляется на две части. Одна из них включает в себя потерянный объект. Другая, олицетворяющая собой, с точки зрения Фрейда, критическую инстанцию или совесть, становится особенно беспощадной по отношению к первой части Я. Между обеими частями Я возникает конфликт, обострение которого может привести к психическому расстройству.

Субъект инкорпорировал плохую мать как внутренний объект

Комплекс «мертвой матери»: влияние тяжелой материнской депрессии на психическое функционирование ребенка

Через «комплекс мертвой матери» [1] Андре Грин описывает опыт, через который может пройти ребенок, когда его мать, будучи теплым, возбуждающим, живым объектом, источником его жизненной силы и радости, внезапно становится холодной, изнурённой, вялой, инертной, будто мертвой. Настоящая и живая, снедаемая тяжелой депрессией (связанной с реальным трауром или же с разочарованием в любви), эта мать внезапно становится слишком печальной, чтобы проявлять живой интерес к своему ребенку. Даже если она рядом с ним и близко в пространстве – совсем не обязательно, что она исчезает из поля его восприятия – её там нет. Словно восковая кукла, поглощенная самой собой, она где-то в другом, мрачном и зловещем месте: она потеряла любой вкус к жизни. Из этого присутствия возникает атмосфера депрессии «против жизни» [2]. Следовательно, это не последствия отсутствия матери, а особые качества ее присутствия: мертвое присутствие. Грин отмечает, что это внезапная депрессия (не хроническая), поэтому ребенок очень резко и неожиданно подвергается потере, пустоте, беспомощности, одиночеству, сравнимыми с тем, что можно пережить в опыте траура: «Существенная особенность этой депрессии в том, что она происходит в присутствии объекта, который сам поглощен трауром. (…) То, что происходит тогда, является жестоким, действительно мутационным изменением материнского образа. До этого времени богатые и счастливые отношения ребенка с матерью состоялись, о чем свидетельствует наличие у субъекта подлинной жизненной силы, которая внезапно прекратилась, заклинила и отныне осталась заблокирована. Ребенок чувствовал себя любимым со всеми рисками, которые предполагают даже самые идеальные отношения. Фотографии маленького ребенка в семейном альбоме показывают его веселым, бойким, заинтересованным, полным возможностей, а последующие снимки уже свидетельствуют о потере этого первого счастья. Это внезапное изменение положения, присущее тяжелой материнской депрессии, заставляет ребенка претерпевать трансформацию материнского образа. Эта катастрофа в отношениях между матерью и ребенком происходит в то время, когда ребенок слишком мал, чтобы психологически суметь переработать эту ситуацию. Помимо потери определенного качества связи, ребенок теряет смысл» [3].

Не находя объяснения этой потере и существуя как центр материнской вселенной, он может вообразить себя ответственным за это изменение. Грин также показывает, что если эта катастрофа отношений возникает в тот момент, когда ребенок обнаруживает существование третьей стороны (отца), последний, ​​скорее всего, будет признан виновным в этой материнской метаморфозе; он также не будет иметь никакого значения с точки зрения установления эдипальной триангуляции. Ребенок в таком случае оказывается зажатым между мертвой матерью и недоступным отцом, не пришедшим ему на помощь, так что с точки зрения отношений больше его ничто не поддерживает.

Эта непостижимая, массивная дезинвестиция, часто более или менее хорошо вытесненная в психике ребенка, будет иметь патогенные последствия для построения его нарциссизма и существенно повлияет на его будущие объектные отношения. Как доверить в дальнейшем свою любовь человеку, способному внезапно стать мёртвым в отношениях? «Все будет закончено как для исчезнувших цивилизаций, причину гибели которых напрасно ищут историки, выдвигая гипотезу о сейсмическом толчке, который разрушил бы дворец, храм, здания и жилища, от которых н остается ничего, кроме руин. Здесь же бедствие ограничивается формированием холодного ядра, которое позже хотя и будет преодолено, но оставит неизгладимый след в эротических инвестициях рассматриваемых субъектов» [4].

Среди этих бедствий можно отметить потерю жизнеспособности обменов, ослабление нарциссического фундамента, становящегося крайне хрупким (уверенность в идентичности, поскольку она вовлекает сходство бытия), потерю основ доверия к другим, крайнее расшатывает веру в связи людей, потеря чувства любовной взаимосвязи. У этих субъектов, кроме того, часто обнаруживаются огромные трудности инвестировать любовные отношения. На базе раненого нарциссизма субъект часто развивает чрезмерный Идеал Я.

Важно помнить, что идентификация комплекса мертвой матери становится доступной для чтения или дешифровки только в трансфере, через отношения переноса: это даже можно было бы назвать «откровением переноса». Аналитик может испытывать странное несоответствие между депрессией, ощущаемой в переносе, и внешним поведением, где депрессия никак себя не проявляла. Мы здесь близки к тому, что Шабер называет «скрытой депрессией». Для Грина ребенок после попыток реанимировать связь через различные формы отчаяния (возбуждение, ажитация, бессонница, ночные кошмары и т. д.) часто развивает два типа защитных реакций. Наиболее распространенный защитный ответ включает единое движение с двумя аспектами: во-первых, дезинвестиция материнского объекта и, во-вторых, бессознательная идентификация с мертвой матерью. В отказе от инвестиций, сравнимом с психическим убийством, объект дезинвестируется без ненависти. Разрушение этого объекта уступит затем место «психической дыре». Мысль Винникотта совершила здесь очень важный шаг: он отмечает, что разрушение не всегда сводится к уничтожению объекта, оно может принимать форму отрицания существования объекта (убийство, осуществляемое посредством превращения в ничто присутствие другого). Второй аспект этого движения состоит в идентификации (бессознательной) с мертвой матерью: ребенок зеркально подражает (эмпатическим образом) этой мертвой матери. Последнее проявляется в том, как он внезапным и необъяснимым образом уходит от окружающей аффективной реальности. Смысл отношений так же потерян.

Эти два движения могут показаться противоречивыми: как и зачем отождествлять себя с объектом, который лишен инвестиций? Грин мастерски показывает, что эта идентификация глубоко бессознательна. Мертвая мать определенным образом становится инкорпорированным объектом. И благодаря этой операции субъект создает в себе живую связь с этим инкорпорированным патологическим объектом.

Другое решение касается «потери смысла»: ребенок, сталкивающийся с беспомощностью, создает ошибочные интерпретации, благодаря которым он берет на себя ответственность за материнское изменение. Грин пишет: «Существует несоразмерное расхождение между виной, вменяемой себе субъектом в совершенном преступлении, и интенсивностью материнской реакции. Самое большее, он мог бы подумать, что эта вина связана с его способом существования больше, чем с каким-то запретным желанием; фактически, это становится запретом быть» [5]. Эта потеря смысла накладывает ограничения представлять и/или думать, иногда слишком рано развивая потенциал к творчеству и/или интеллектуализации. Сверхинвестирование творчества может тогда пониматься как способ избежать встречи и обмена с объектом. Для Грина некоторые художники выбирают творчество за пределами любовных отношений и даже чтобы избавиться от объекта. И не зря! Объект является переменчивым, неуправляемым, его влекут собственные желания и деятельность: он может появляться и исчезать по своему усмотрению, любить вас или больше не любить, постепенно обустраиваться в вашем внутреннем мире, чтобы исчезнуть в тот самый момент, когда для него только стало освобождаться место… Творчество же зависит исключительно от вас. И даже если оно содержит надежду на возвращение другого и иногда допускает эмоциональный обмен с ним, такой обмен часто происходит с точки зрения нарциссического вознаграждения. Это не обмен в полном смысле этого слова. А в перверсном варианте, можно даже утверждать, что то, что ищут в другом, является формой признания, имеющего ценность нарциссического крепления. Таким образом, и перверт, и творец определенным образом отказываются от мира, так как предпочитают мир, созданный ими.

Помимо этих двух типов ответов, необходимо напомнить о дезорганизующем влиянии этого раннего травматизма на конструирование переходных феноменов у детей (иногда сверхинвестированных), но особенно на любовную жизнь будущего взрослого, отмеченную большими трудностями любить, и которая характеризуется чрезмерной уязвимостью в способе проживать связь с другим. Как если бы был утерян сам смысл любовных отношений. Во многих клинических случаях «креативное» решение далеко от того, чтобы быть найденным. Мы вместо этого обнаруживаем явления «гиперактивности», маниакального возбуждения, когда субъект не в состоянии сосредоточить свое внимание на одном объекте, — замаскированными в противоположный знак того же самого отчаяния, но меланхоличного отчаяния. Как удержать объект без минимальной веры в то, что этот объект будет способен выдерживать, существовать, выживать? В мифоманическом выражении это была бы безудержная попытка поддержать существующую иллюзию об идеальном Я, давным-давно раненого, поврежденного, свергнутого и нищего, но субъект не хочет ничего об этом знать, потому что это угрожает ему падением в небытие.

Несомненно, это также относится к случаям аддиктивного поведения, где «протезный» объект является костылём для травмированного, раненого Я. Этот объект зависимости пытается заставить его поверить, что он может делать все, и что с этим объектом он самодостаточен. Энергия, которую может потратить субъект на отчаянное цепляния за свой избранный объект, является мерой внутренней пустоты, которую оставила потеря объекта, или кровоточащей раны, которая открывается в Я, не уверенном в своей консистенции. Эти ненадежные решения (бесплодная ажитация, мания, зависимости, мифомания) оказываются другими способами, с помощью которых субъект будет пытаться залатать и безнадежным образом заполнить психические дыры. Грин отмечает присутствие «синдрома мертвой матери» у многих художников, некоторые из них действительно и подлинно «креативны», но при этом совершенно не способны любить. Эта безумная инвестиция в творческую способность «играть», «манипулировать», «искажать» или «производить» неодушевленные объекты также можно понимать как попытку завладеть вниманием матери, чтобы отвлечь её от горя и утешить. Эта «игра-творение» находится, скорее, на стороне ожидания признания со стороны другого, чем возможность реализоваться и забыться в творчестве. Эта своеобразная стилизация удаляется от кляйнианской оптики, которая рассматривает «креативность» как репарацию.

Роланд Барт усиливает интуицию Грина, когда отмечает: «Знать, что для другого не пишут, знать, что написанное мною никогда не заставит любимого полюбить меня, что письмо ничего не возмещает, ничего не сублимирует, что оно как раз там, где тебя нет, — это и есть начало письма» [6]. Был ли Грин затронут чтением Ролана Барта? В главе «Фединг» из «Фрагментов речи влюбленного» (1977) не говорится ни о чем, кроме комплекса мертвой матери. Барт пишет: «Фединг (исчезновение, угасание – Н. К.): болезненное испытание, при котором любимый человек, кажется, отстраняется от любого контакта, причём это загадочное безразличие даже не направлено против влюбленного субъекта и не проявляется в пользу кого бы то ни было другого, мира или соперника. (…) Исчезновение другого, когда оно происходит, мучает меня, ибо кажется, что у него нет ни причин, ни предела. Словно грустный мираж, другой удаляется, уносится в бесконечность, и я изнуряю себя, пытаясь тщетно его догнать» [7]. И, говоря о Прусте, Барт упоминает об этом душераздирающем, мучительном опыте фадинга, угасания (заграждения), когда незадолго до смерти, бабушка Рассказчика временами, кажется, отсутствует в связи с другим, она никого не узнает: она смотрит на внука «с видом удивленным, недоверчивым, возмущенным». (Пруст, «У Германтов»). Он продолжает: «Бывают кошмары, где появляется Мать, на лице которой запечатлено суровое и холодное выражение. Исчезновение любимого объекта – это ужасающее возвращение Плохой Матери, необъяснимое отторжение любви, богооставленность, хорошо известная мистикам заброшенность: Бог существует, Мать присутствует, но они больше не любят. Я не уничтожен, но оставлен, как отброс» [8]. Барт отмечает: «Ревность заставляет страдать меньше, ибо другой остается в ней живым. В исчезновении, замирании другой, кажется, потерял всякое желание, он охвачен Тьмой. Я отброшен другим, но эта заброшенность удваивается заброшенностью, которой охвачен он сам; его образ как бы размыт, разжижен; мне больше не за что удержаться, даже за желание другого, которое обращено в другое место; я скорблю об объекте, который сам повергнут в скорбь (отсюда понятно, до какой степени мы нуждаемся в желании другого, даже если это желание нам не адресовано)» [9]. «Когда другой охвачен федингом, когда он отступает – в никуда, разве что к тревоге, которую он может выразить лишь скупыми словами «мне нехорошо», кажется, что он движется вдалеке в тумане; не мёртвый, но зыбко живой, в краю Теней; их посещал Улисс, взывал к ним (Nekuia); среди них была тень его матери; я зову, я тоже взываю к другому, к Матери, но навстречу мне – всего лишь тень» [10]. Единственно возможная любовь, замороженная дезинвестированием, порождает форму любви, которая поддерживает оживление другого (любимого объекта), его сохранением во внутреннем склепе. Любимый объект, по словам Грина, «отдан в залог мертвой матери» [11].

Фильм Стивена Долдри «Часы» (2002) экранизирует замечательный роман Майкла Каннингема, в котором отражены идеи, описанные здесь. Лара Браун (в исполнении Джулианны Мур) – домохозяйка в Америке 50-х годов. Она находится в глубокой экзистенциальной депрессии: её неотступно преследует самоубийство, которое она пробует совершить, она бросает семью, чтобы жить жизнью женщины, далекой от семейных и домашних обязанностей. Фильм, как и книга позволяют увидеть, насколько остро и болезненно воспринимает материнскую депрессию сын Лары – Ричи. Позже мы снова встречаем его, уже повзрослевшим (роль Эда Харриса), он — писатель, сознание которого подвержено болезни, больной СПИДом, одинокий гей, любимый лишь своей подругой – редактором, Клариссой Воган, которая не перестает давать приемы «чтобы прикрыть молчание». «Часы» через судьбу Ричи, ставшего Ричардом, представляют отличную иллюстрацию теории Грина о мертвой матери. Примечательно, что писатель Ричард заставит мать умереть в своем последнем романе. Это желание мёртвой матери, пассивно пережитое ребенком, активно отстранится им много позже, благодаря написанию художественной литературы. Фильм очень хорошо показывает, что художественное творчество не «заживляет» душевные раны, нанесенные дезинвестированием. Грин уточняет: «Остановленные в своей способности любить субъекты, находящиеся под влиянием мертвой матери, больше не могут стремиться ни к чему, кроме автономии. Разделять что-либо с другим им по-прежнему запрещено. Тогда одиночество, которое было мучительной ситуацией, меняет знак. От отрицательного оно становится положительным. Сначала от него бежали, теперь его ищут. Субъект вьёт гнездо. Он становится собственной матерью, но остается пленником своей экономики выживания. Он думает, что отправил свою мёртвую мать в отставку. Но в действительности, она оставляет его в покое лишь в той мере, в какой её саму оставляют в покое. До тех пор, пока нет кандидата на её наследство, она может спокойно оставить своего ребенка выживать, несомненно, оставаясь единственной, в чьём владении находится любовь, никому более недоступная» [12].

Другой автор и психоаналитик, который, как представляется, во многом вдохновил идеи Андре Грина, — это Д.-В. Винникотт. Уже в 1971 году он отметил, что у подавленных, депрессивных матерей больше нет возможности предлагать своим детям видеть себя в их глазах. «Глаза матери, считающиеся первым зеркалом для глаз ребенка» [13] стали тусклыми, сравнимыми с зеркалами без краски; они больше не обладают способностью отражать и нарциссически вмещать в себя – то, к чему призывает ребенок в эмоциональном контакте. В этих темных глазах ребенок больше не воспринимает свое собственное отражение, но лишь мрачное настроение матери, которое вторгается в его пространство и нарциссическую темпоральность.

Эти повторяющиеся переживания будут способствовать чрезмерной консолидации ложного «Я» и фиксации частичных (анальных) компонентов переходных способностей. В определенной степени креативность основана на способности создавать иллюзии. Тем, у кого не было шанса обмануться в глазах матери, точнее в её взгляде, будет трудно принять реальность. Винникотт подчеркивал, что реальность сама по себе настолько невыносима, что без подстраховки иллюзией она не может быть принята нетравматично. Например, чтобы принять фотографию как иллюзию присутствия близкого человека в его отсутствие, нужно иметь способность к иллюзии. Или иначе, чтобы примириться с разочарованием, нужно обмануться! Винникотт говорит о соотношении между способностью к иллюзии и интернализацией материнского объекта. Младенцы, которые не смогли обмануться иллюзией, всегда находятся в поиске материнского взгляда. Они остаются зависимыми от её реакции, указывающей, одобряет ли она или нет их намерения. Здесь, без сомнения, можно найти один из возможных источников особенной черты пограничных случаев, которую называют «приклеенностью» к внешней реальности. Вместо того, чтобы полагаться на установленный, достаточно надёжный внутренний объект, чтобы обеспечить определенное постоянство, субъект будет полагаться на элементы внешней реальности, чтобы интерпретировать их (часто проективно) и реагировать (ошибочно).

Путь к проективной идентификации широко открыт, так как, возможно, то, что разыскивается в проективной идентификации – это ожидание другого, который бы произвёл необходимую иллюзию или разочарование. Однако, нельзя заставить другого стать «иллюзионистом» вынужденно, и поэтому большинство пограничных пациентов страдают от сложной и хаотичной любовной жизни, поскольку место, отведенное объекту, всегда разрушается из-за этого властного и безумного требования. Всё происходит, как если бы соответствие появления/исчезания в пространстве внешней реальности, устанавливало бы эквивалентность плоскости психической реальности с отношением смерть/жизнь. Это отношение эквивалентности потенциально способно распространиться и на другие качества, определяющие живые объекты: «кто движется/инертен», «кто говорит/молчит».

В своей книге «Играть с Винникоттом» Андре Грин рассматривает его статью 1951 года «Переходные объекты и переходные явления», которая содержит большое количество идей, развиваемых в «Игра и реальность» (1971). Чтение Грина подчеркивает то, что присутствует в 1951 году и отсутствует в теоретическом осмыслении 1971 года. Например, начиная с 1951 года, это представление переходного объекта как «обладание не-я», внутри которого объект определяется как «негатив Я». Грин пишет: «Различение, как это делает Винникотт, первого объекта от первичного «обладания не-я» расширяет наше мышление, особенно если этот опыт находится в промежуточной зоне между двумя частями двух тел, рта и груди, которые будут создавать третий объект между ними не только в реальном пространстве, которое их разделяет, но и в потенциальном пространстве их встречи после разделения» [14]. Грин показывает на клиническом примере [15], представленном в статье 1951 года, но отсутствующего в «Игре и реальности», как для построения переходных способностей необходимо, чтобы первоначальный объект присутствовал в достаточной мере, но также в достаточной степени и отсутствовал. Это отношение между отсутствием и присутствием должно быть достаточно умеренным. Не слишком присутствует (захватывает, преследует), но не слишком отсутствует (слишком долгое отсутствие может быть воспринято как смерть объекта). Конструирование внутреннего объекта будет зависеть от правильной (достаточно умеренной) дозировки этой ритмичности, а также от качества присутствия этого внешнего объекта. Если мать отсутствует слишком долго (до нескольких дней), воспоминание о внутреннем представлении (репрезентации) стирается, переходные феномены тогда теряют всякий смысл для ребенка. Грин акцентирует, что здесь мы являемся свидетелями прекращения инвестиций в объект. Чтобы играть с отсутствием объекта, нужно уметь играть с иллюзией его присутствия!

Далее, развивая понятие «дополненной груди» [16], Грин вводит теоретический объект, необходимый для понимания любовной жизни многих художников – подлинно творческих, но абсолютно не способных любить и процветать в стабильных объектных отношениях. Зачастую эти объектные отношения отданы в залог матери, единственной подлинной страсти, «страсти безумной» или, ещё точнее, к матери внутри, поэтому никакому новому объекту не суждено достичь достоинств и богатств этого фиксированного и идеализированного объекта. Идеализация материнского объекта выступает здесь как форма избавления и освобождения от другого или, точнее, от инакового другого.

Библиография:

[1] A. Green, 1987, Narcissisme de vie, narcissisme de mort, Paris, minuit, 2007

[2] A. Green, 2010, Pourquoi les pulsions de destruction ou de mort ? Paris, Editions de l’Ithaque.

[3]Kohon G. et all., 2009, Dialogue avec André Green, in Essais sur la mère morte, Paris, Ithaque.

[4] A. Green, 1987, Narcissisme de vie, narcissisme de mort, Paris, Minuit, 2007.

Недолюбленный ребёнок

Очень много в судьбе и жизни человека зависит от того, какими были его ранние отношения с собственной матерью (первые 3 года). Психоанализ придаёт этому чрезвычайно важное внимание. Д. Винникот (знаменитый английский психоаналитик, педиатр) пишет о "достаточно хорошей матери", французские психоаналитики о матери — соблазнительнице: мать соблазняет ребёнка на жизнь своей любовью. Лишь напитавшись её любовью, ребёнок может отпустить мать и обратить свою любовь и свои желания к другим людям. Как это происходит, и что происходит при этом с ребёнком, а потом уже взрослым человеком, если его ранние отношения с мамой были неудачными и её любви было явно мало? Как психоанализ здесь может помочь? Об этом пойдёт речь дальше.

Раненый нарциссизм

Младенец абсолютно беспомощен и зависим от матери. Он не отделяет себя от матери поначалу. Нет ещё того, кто может отделять, то есть воспринимать (субъекта), как нет ещё и отдельной мамы (объекта), а есть лишь приятные ощущения, когда его потребности удовлетворяются и неприятные ощущения, когда он чувствует болезненное напряжение неудовлетворённой потребности (голод, холод). Лишь постепенно, накапливаясь и запечатлеваясь в памяти ребёнка, приятные ощущения удовлетворённости связываются с присутствием матери: её голосом, запахом, теплом её тела и с её образом (ребёнок начинает улыбаться, увидев маму). Но это связывание ощущений с образом матери может происходить только во время её отсутствия — тогда, когда ребёнок вновь испытает болезненное телесное возбуждение, требующее разрядки. Напряжение, испытываемое ребёнком, оживляет в его психике память предыдущих удовлетворений (образ матери), он галлюцинирует её себе и это помогает ему выдержать неудовлетворённость ожидания. Так появляется постепенно ребёнок, который хочет маму (субъект), представляет её себе и реальная мама, которой с ним рядом нет (объект). Появляется внутренний мир и внешний, внутреннее представление о маме и реальная мама. Конечно, лет до 3-х этот внутренний образ матери — ещё не целостный образ отдельного от ребёнка человека со своими независимыми от ребёнка желаниями, своим внутренним миром. Пока отношение ребёнка к маме функционально, как с вещью (вначале — это только её грудь, а он — это рот), которая появляется по его желанию, чтобы его удовлетворить. Он "её господин", он ею обладает и она его собственность. Этот период состояния всемогущества ребёнка в психоанализе называют первичным нарциссизмом.

Он создаёт необходимый фундамент для дальнейшего развития и отделения от матери, даёт ему надёжное ощущение ценности своего бытия, своей самости, поскольку его ядро — это идентификация (присвоение ребёнком качеств любящей его матери) ребёнка с удовлетворяющей его матерью. Лишь постепенно он может отказаться от своего всемогущества, признавая её право на свои желания (здесь важен отец ребёнка, к которому мать от него уходит) и, обнаруживая всё больше собственных возможностей, автономии и желаний не связанных с матерью. Но так происходит далеко не всегда.

Есть три варианта поведения матери в этот период, которые приводят к наиболее тяжёлым нарушениям развития ребёнка:

1. Гиперопекающая мать. Это тревожная мать, предвосхищающая малейшие желания ребёнка. Она всё время "висит" над ним, не позволяя ему почувствовать желание, делая его, таким образом, несуществующим. У ребёнка не образуется Я, которое может её желать, поскольку мать не даёт возможности "просвета" для возникновения желания. Кроме того, постоянно теребя и стимулируя ребёнка ("А вдруг с ним что-то не так, ему плохо!") она поддерживает его в перевозбуждённом состоянии (могут лет до 2,5 насиловать ребёнка грудью, полагая, что так он "здоровее будет").
2. Отсутствующая мать. Это мать "заброшенного" ребёнка. Временные возможности ребёнка справляться с беспомощностью и напряжением, галлюцинируя удовлетворение, ограничены. Если мамы не будет слишком долго, то нарастающее возбуждение, боль и ярость делает его желание к ней (представление о ней) бесполезным и бессмысленным, оно "стирается". А соматическое возбуждение, ярость, не связанные с образами и представлениями, накапливаясь в теле, становятся источниками психосоматических заболеваний.
3. Мать, удовлетворяющая невпопад. Это мать ребёнка, удовлетворяемого невпопад. Она не ожидает его "просьбы", приписывает ему свои собственные желания: кормит, когда ребёнку холодно, либо укрывает его, когда он хочет есть. Она даёт его желанию искажённый смысл, что в дальнейшем приводит его к невозможности связать свои ощущения, своё соматическое возбуждение с соответствующим желанием. Мать подобна переводчику, который неправильно переводит желания ребёнка. Слова её лишены смысла для ребёнка, так же как и её любви.

Эти варианты поведения матерей приводят к серьёзным ранам (дырам) в первичном нарциссизме ребёнка, то есть — в ощущении своего собственного бытия, жизни, своей самости. Его нарциссизм оказывается очень хрупким и нестабильным, а в наиболее тяжёлых случаях, его ощущение себя как отдельной личности просто не возникает. Психоз — полное слияние с матерью, он ею окружён, собственные желания выброшены вовне и воспринимаются им в виде пугающих его галлюцинаций и бреда, воспринимаемого как внешняя реальность.

Символизация

При достаточно хорошей матери, дающей пространство для возникновения у ребёнка желаний, позволяющей ему злиться на неё за то, что она отсутствовала, ребёнок не боится, что его желания и его гнев на неё разрушат мать. А мать понимает и принимает гнев своего голодного и соскучившегося по ней ребёнка и выдерживает его, давая его желаниям слово: "Ты кусаешь меня, потому что проголодался и сердился, что я всё не прихожу!", "Ты так кричишь и бьёшь меня, потому что ты замёрз, а меня не было!" и т.д. Слова любящей матери, помогают ребёнку символизировать его состояния, чтобы они могли стать желаниями. Это значит, что его соматическому возбуждению и напряжению мать словами придаёт смысл, она связывает его соматические ощущения со своим образом, с собственной желанностью для ребёнка. Поэтому мать называют ещё первой переводчицей желаний ребёнка — она словами связывает его соматические ощущения с желаниями направленными на неё (символизирует их). Символизация помогает ребёнку найти границы между собой и мамой, между её телом и своим. Первоначально этой границы нет, как и его самого, поскольку он растворён в материнской вселенной и лишь её слова наполненные любовью к нему помогают ему обнаружить себя отдельного от мамы.

Пациенты с "раненым" первичным нарциссизмом имели матерей, которые плохо символизировали желания ребёнка. Это матери, которые мало говорят, а больше делают что-то с ребёнком или для ребёнка, обращаясь с ним как с вещью, либо искажают их восприятие, придают ему неправильный смысл. Потом, когда такой пациент обратится за помощью, эту работу по символизации и возвращению смысла вместо матери предстоит проделать аналитику в процессе проигрывания с пациентом в переносе тех отношений, которые были у пациента с родителями.

Мать — любовница отца

Мать может помочь своему ребёнку стать самостоятельной личностью и "почувствовать, что жизнь — это созидательное и увлекательное приключение" (Джойс МакДугал — блестящий французский психоаналитик), только если в её внутреннем мире есть контакт с третьей стороной — отцом ребёнка.

Если мать ребёнка не имеет удовлетворяющих её любовных отношений с отцом ребёнка, или эти отношения очень конфликтны, то она весьма рискует бессознательно использовать ребёнка как сексуальный или нарциссический (подкрепляющий её значимость, самоуважение) объект для себя. Есть женщины, которые так наивно и заявляют: "Я хочу ребёнка для себя!", "Мужчина мне не нужен!" То есть, этот ребёнок предназначен для затыкания дыр в её раненом первичном нарциссизме и её нехватки в мужчине: быть её фаллосом (вещью, которой она гордится), "затыкать её вагину". Французский психоаналитик Жак Лакан, говоря о бессознательных желаниях матери в отношении ребёнка, предлагал такую метафору: "Мать подобна голодному крокодилу, жаждущему проглотить ребёнка, вернуть его в свою утробу и только отцовский фаллос, вставленный в эту ненасытную пасть способен спасти ребёнка от поглощения ею!" Если у матери в голове не существует сексуального, желаемого ею образа отца, то ребёнку изначально уготована судьба — быть маминым продолжением и в прямом и в переносном смысле. Французские психоаналитики называют такого ребёнка — "ребёнком ночи". Часто так и происходит — вместо мужа ночью в постели с матерью спит ребёнок. Для неё ребёнок становится бессознательной заменой мужчины-отца, как объекта сексуального желания (см. гиперопекающая мать).

Если же мать хочет, чтобы ребёнок психически развивался, она должна следовать его желаниям, а не он должен обслуживать её сексуальные желания. А для этого она должна любить и быть любимой отцом ребёнка. Он является в отношениях третьей стороной и его присутствие как раз и даёт ей возможность быть матерью для своего ребёнка, вкладывая в него свою любовь как в "ребёнка дня". Чередование дня и ночи можно сравнить с чередованием присутствия и отсутствия матери для ребёнка. Когда её нет с ребёнком — она с отцом. Она укладывает ребёнка спать и становится сексуальной женщиной для сексуального отца. Французские психоаналитики называют это "цензура любовницы". Это запускает и структурирует фантазматическую жизнь ребёнка: чтобы он мог фантазировать и представлять то, что происходит в родительской спальне (между родителями), дверь в эту спальню для него должна быть закрыта. Это помогает ему постепенно отделить свои желания от желаний матери, детскую сексуальность, от взрослой генитальной сексуальности, взрослые отношения отца и матери от его детских отношений с ней, мать от женщины (любовницы отца). И, самое главное — это помогает ему принять "закон отца", "слово отца": отец для матери важней ребёнка, ребёнок — не есть всё для матери, он не ответственен за счастье (удовлетворённость) своей матери.

Психоанализ, как выход из безвыходности

Став взрослыми, дети, чьи матери исключали отца из отношений (отсутствующий или слабый, "кастрированный" отец, соглашающийся на свою второстепенную роль в отношениях между ним, женой и ребёнком), имеют серьёзные проблемы в построении собственных любовных отношений, поскольку они по-прежнему остаются психологически зависимы, и связанные со своей матерью, чувствуют себя несчастливыми и ответственными за несчастье собственных родителей и, прежде всего, матери. Так происходит из-за того, что этот ребёнок был в детстве впутан во взрослые отношения отца и матери и стал тем, кто их разделяет (в нормальной семье — разделяет отец). Чтобы строить собственные взрослые отношения с партнёром, необходимо завершить отношениями с собственной матерью. Чтобы войти в новые отношения, нужно выйти из старых отношений (со старой мамой). Если этого не произошло, то все попытки создания новых отношений воспринимаются как повторение старых неудачных отношений (мать одной из пациенток, говорит дочери: "Мужчины появляются и уходят, им верить нельзя, а мама у тебя будет всегда!" — то есть, ты только моей можешь быть и ничьей больше и это будет вечно). Тогда собственное состояние воспринимается, как безвыходное, поскольку нет третьего. Психоанализ и психоаналитик для таких пациентов становится третьей стороной, которой так не хватало в отношениях с матерью, что помогает вернуть "закон отца" в голову пациенту и увидеть выход.